О человеколюбии в романе Герберта Уэллса «Остров доктора Моро»


Произведение «Остров доктора Моро» часто служит основанием для упреков Герберта Уэллса в мизантропии. И тому есть очевидные причины. Все читатели романа навсегда запоминают его гнетущую атмосферу и жуткий сюжет. Говард Филлипс Лавкрафт, выдающийся мастер литературы хоррора, прочитал «Остров доктора Моро» в возрасте примерно 7 лет (вероятно, сразу после его издания в Америке, которая произошла вскоре после публикации в 1896 году). Не с того ли момента сложилось его скептическое отношение к человечеству?

Да, роман получился суровым и даже в определенном смысле жестоким. Путем вивисекции и прочих «научных» экспериментов доктор Моро создает гибридных существ–мутантов, придавая им подобие человеческого существа — чудовищную пародию на разум, мысль, речь, антропо-социальное поведение. Человек (да и вообще любая живая сущность) Моро интерпретируется чисто механистически — и это первичная черта Западной цивилизации с ее принципом «делания» людей. Живое существо в восприятии Моро является не Божьим творением, а лишь результатом биологического сочетания физических и химических процессов, а разум — результатом деятельности более или менее сложной системы нейронов.

Самое главное, что роднит доведенный до лабораторной крайности подход доктора Моро с парадигмой Западной цивилизации — представление о том, что человек (или человекоподобный) по сути несовершенен (грешен) и нуждается в обязательном улучшении путем внешнего воздействия. Таким воздействием для Моро является Закон. Нарушителей Закона ожидает наказание — хлыстом, пытками в Доме страданий, либо в крайнем случае смерть. Моро вполне прозрачно присвоил себе функцию ветхозаветного Бога («Ему принадлежит Дом страдания. Его рука творит. Его рука поражает. Его рука исцеляет. Ему принадлежит молния. Ему принадлежит глубокое соленое море. Ему принадлежат звезды на небесах»). Равно как присвоили себе эту функцию самозваные жрецы Западной цивилизации.

Воздействие на человека в этой цивилизации всегда было тотальным; и продукт этого воздействия — сформированные ей люди и общество — могут вызывать раздражение и порой отвращение. Роман Уэллса, разумеется, не является буквальным отображением реальной истории; это метафора, аллегория. Опыты Моро не являются прямой аналогией процессов, характерных для Западной цивилизации. Впрочем, и Моро, и эти жрецы занимаются одинаково противоестественными делами, поэтому их контроль над зверо-людьми и людьми никогда не был идеальным. Несмотря на все средства насилия, внушения, обмана (об обмане Уэллс пишет прямо, рассказывая о том, как один из героев романа пытался убедить зверо–людей, что Моро — к тому моменту уже убитый — на самом деле жив и следит за ними с неба) бунт неизбежен, и страшны формы бурного выхода сжимаемой Законами энергии естества.

Я считаю, что видеть в романе «Остров доктора Моро» параллель между зверо-людьми и людьми значит впадать в ошибку мизантропии. Хотя, признаю, иногда мои социологические наблюдения обнаруживают столь поразительные видимы параллели, что избежать мизантропии чрезвычайно сложно.

Для примера приведу две цитаты.

1. Из романа «Остров доктора Моро»:

Некоторые из них — я с изумлением заметил, что по большей части это были существа женского пола, — стали пренебрегать приличием, правда, пока еще втайне.

2. Из сообщений современных СМИ:

Американский телерадиоканал CBS намерен оградить своих зрителей от лицезрения шокирующего поведения звезд на церемонии вручения премии Grammy, которая состоится 10 февраля 2013 года. Канал обратился к знаменитостям с необычным заявлением, в котором настоятельно рекомендовал им не обнажать части тела на церемонии.

Главный герой «Острова доктора Моро», проживший довольно много времени среди зверо–людей, почти заразился мизантропией:

И тогда я оглядываюсь на окружающих людей, дрожа от страха. Одни лица кажутся мне спокойными и ясными, другие — мрачными и угрожающими, третьи — переменчивыми, неискренними; ни в одном из людских лиц нет той разумной уверенности, которая отличает человеческое существо. Мне кажется, что под внешней оболочкой скрывается зверь, и передо мной вскоре снова разыграется тот ужас, который я видел на острове, только еще в большем масштабе. Я знаю, что все это моя фантазия, что мужчины и женщины, которые окружают меня, действительно мужчины и женщины, они останутся такими всегда — разумными созданиями, полными добрых стремлений и человечности, освободившимися от инстинкта, они не рабы какого-то фантастического Закона и совершенно не похожи на зверо–людей. Но все же я избегаю их, избегаю любопытных взглядов, расспросов и помощи, стремлюсь уйти, чтобы быть одному. Вот почему я живу близ большой холмистой равнины и могу бежать туда, когда мрак окутывает мою душу. И как хорошо там под безоблачным небом! Когда я жил в Лондоне, чувство ужаса было почти невыносимо. Я нигде не мог укрыться от людей; их голоса проникали сквозь окна; запертые двери были непрочной защитой. Я выходил на улицу, чтобы переломить себя, и мне казалось, что женщины, как кошки, мяукали мне вслед; кровожадные мужчины бросали на меня алчные взгляды; истомленные, бледные рабочие с усталыми глазами шли мимо меня быстрой поступью, похожие на раненых, истекающих кровью животных; странные, сгорбленные и мрачные, они бормотали что-то про себя, и беззаботные дети шли, болтая, как обезьянки. Если я заходил в какую-нибудь церковь, мне казалось (так сильна была моя болезнь), что и тут священник бормотал «большие мысли», точь-в-точь как это делал обезьяно–человек; если же я попадал в библиотеку, склоненные над книгами люди, казалось мне, подкарауливали добычу. Особенно отвратительны для меня были бледные, бессмысленные лица людей в поездах и автобусах; эти люди казались мне мертвецами, и я не решался никуда ехать, пока не находил совершенно пустой вагон. Мне казалось, что даже я сам не разумное человеческое существо, а бедное больное животное, терзаемое какой-то странной болезнью, которая заставляет его бродить одного, подобно заблудшей овце.

Я уверен, что такие ощущения нередко возникают у тех, кто никогда не сталкивался со зверо–людьми (которых в реальности, конечно, нет и быть не может), а просто живет в обычном, внешне благополучном человеческом обществе, созданном Западной цивилизацией. Именно эта «обычная» жизнь зачастую и становится причиной человеконенавистничества, поводом для отрицательных мыслей и эмоций, катализатором немотивированного насилия (о чем приходится читать каждый день).

Но я не случайно написал «почти заразился» перед этой большой цитатой. Ибо в следующей фразе (последней в произведении) Герберт Уэллс устами главного героя развеивает мизантропию и возвращает надежду человеколюбия.

Для этого просто нужно другое состояние жизни и сознания. Но, слава Богу, это состояние овладевает мною теперь все реже. Я удалился от шума городов и людской толпы, провожу дни среди мудрых книг, этих широких окон, открывающихся в жизнь и освещенных светлой душой тех, которые их написали. Я редко вижу незнакомых людей и веду самый скромный образ жизни. Все свое время я посвящаю чтению и химическим опытам, а в ясные ночи изучаю астрономию. В сверкающих мириадах небесных светил — не знаю, как и почему, — я нахожу успокоение. И мне кажется, что все человеческое, что есть в нас, должно найти утешение и надежду в вечных всеобъемлющих законах мироздания, а никак не в обыденных житейских заботах, горестях и страстях. Я надеюсь, иначе я не мог бы жить. Итак, в надежде и одиночестве я кончаю свой рассказ.